Иван ТОЛЧЕВ: Иван Грозный и митрополит Филипп (Колычев) - а был ли конфликт?

19 мая 1566 года митрополит Московский и всея Руси Афанасий «оставя митрополию за немощь велию» и удалился в Чудов монастырь, место своего пострижения. При этом псковская летопись также говорит о болезни митрополита, особо подчеркивая, что он оставил престол «своею волею». Возникла необходимость в краткие сроки избрать нового предстоятеля Русской церкви. Как всегда «отличился» князь А.М. Курбский.

Во-первых, он вполне серьезно допускал мысль о смерти Афанасия как причины его ухода, а, во-вторых, согласно свидетельству беглеца на митрополию был избран Казанский архиепископ Герман Полев, который сразу выступил с обличениями в адрес царя и через несколько дней после своего избрания был найден мертвым на своем дворе. Однако не подлежит сомнению тот факт, что «покойный» архиепископ Герман участвовал в поставлении нового митрополита 25 июля 1566 г., а в «Житии Германа», написанном патриархом Гермогеном, указано, что архиепископ преставился «в царствующем граде Москве в лето седмь тысящ седмдесять шестаго [1567. – И.Т.], ноября в 6 день». Правда, агиограф сообщил, что Казанскую кафедру Герман занимал 3 года и 8 месяцев, которые, по вычислениям В.А. Колобкова, должны были истечь 12 декабря 1567 г., и, следовательно, дата смерти архиепископа наступила не позднее 11 декабря 1567 г. Тем не менее, и данная ошибка автора жития ничего в этой истории не меняет.

Как бы то ни было, уже 24 июля 1566 г. новым митрополитом Московским и всея Руси был избран игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев. С этого момента начался один из самых загадочных эпизодов, как в истории опричнины, так и всего, более чем тридцатилетнего правления Ивана Грозного.

Одним из основных источников, рассказывающих о жизни митрополита Филиппа (Колычева), является его Житие. Оно сохранилось в двух редакциях, несколько отличающихся по содержанию. В одной более подробно описывается жизнь Филиппа в Соловецком монастыре (так называемая Тулуповская редакция), в другой (Колычевская редакция) – о его конфликте с царем Иваном. В исторической науке нет однозначного мнения о том, какая из этих редакций является первичной. В частности, В.О. Ключевский считал Тулуповскую редакцию более ранней, а Г.Г. Латышева сделала предположение о первичности Колычевской редакции. Г.Г. Латышеву поддержала Р.П. Дмитриева. По ее мнению, более ранняя редакция (Колычевская) была составлена на Соловках в 1591-1598 гг., в то время как поздняя (Тулуповская) – в 20-е годы XVII в. Специально изучавший текст Жития В.А. Колобков пришел к выводу о первичности Тулуповской редакции. С этим согласился Р.Г. Скрынников, отмечавший, впрочем, что вопрос о соотношении редакций нуждается в дополнительном изучении.

Вместе с тем, необходимо отметить еще одну немаловажную деталь. До настоящего времени сохранились более 170 списков «Жития св. Филиппа». В XVII в. оно получило довольно большое распространение: его включали в житийные сборники, тщательно переписывали, в том числе на продажу. Колычевская редакция сохранилась в единственном списке, относящемся ко второй четверти XVII в. Подавляющее же большинство списков относится к Тулуповской редакции, самый ранний из которых датируется 1633 г. Протограф жития до настоящего времени не сохранился. Получается, что самый ранний список жития на сорок лет отстоит от момента его написания, включающие в себя среди прочего и годы Смутного времени. Данный факт позволяет с высокой долей вероятности предполагать возможность внесения в изначальный текст памятника определенных поправок, несколько исказивших его содержание и позволивших по-иному расставить акценты в нем.

Практически все исследователи сходятся на том, что автором жития был соловецкий монах, являвшийся современником описываемых событий, но не непосредственным их участником, а черпал информацию о них от живых свидетелей. По-разному оценивая степень достоверности житийного текста, многие исследователи обращали внимание на присутствующее в памятнике противоречие. Дело в том, что согласно житию, к моменту избрания Филиппа на митрополию опричнины еще не существовало, а выступление митрополита связывается как раз с ее учреждением на специально созванном царем соборе. Кроме того, важно определить степень достоверности содержащихся в житии речей митрополита Филиппа, обличающих зверства царя, так как именно в них, по утверждению В.А. Колобкова, «раскрывается существо непримиримого конфликта между Филиппом Колычевым и Иваном Грозным».

Во второй половине 1540–х гг. Филипп стал игуменом монастыря и развернул на этом посту активную деятельность, в результате которой Соловки стали процветающим экономическим и культурным центром, и получили множество льгот и вкладов от Ивана IV. Думается, что именно талант строителя, ярко проявившейся на посту игумена, вкупе со строгой, аскетичной и праведной жизнью Филиппа, а также факт давнего личного знакомства с царем обусловили выбор кандидата на митрополичий престол после ухода Афанасия. Также, видимо, стоит согласиться с мнением некоторых исследователей, считающих, что причиной выбора Филиппа могла стать его подчеркнутая отстраненность от участия в политически и, вообще, мирских делах, что не могло не вызывать расположения к нему Грозного, воспитанного митрополитом Макарием в духе теории «симфонии властей».

Факт избрания Филиппа Колычева митрополитом Московским и всея Руси 24 июля 1566 г., как и его «поставление» в чин на следующий день, отражен в официальной летописи. Схожим образом, с учетом особенностей агиографических памятников (агиограф сообщает, что Филипп отказывался от предложения царя занять митрополичий престол, поскольку это «паче моея силы суще», ибо «лодии мале бремя велико вручити не твердо есть!»), представлен данный сюжет и в «Житии св. Филиппа».

Вместе с тем процедуре избрания, по всей вероятности, предшествовал немаловажный эпизод, ни в летописи, ни в агиографическом памятнике не отображенный. Среди сохранившихся государственных грамот и договоров XVI в. известен уникальный документ – «Приговор о избрании на Московскую митрополию Соловецкаго монастыря игумена Филиппа». Из текста этого интереснейшего документа мы узнаем, что Филипп Колычев высказал определенные условия, на которых он согласен принять святительский сан: «А не отставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитех бытии не возможно; а хоти его и поставят в митрополиты, и ему за тем митрополья отставити». Далее говорится, что царь разгневался, однако после совещания с представителями архиерейской части «освященного» собора принял их коллективную челобитную. В этой челобитной архиепископ Великого Новгорода и Пскова Пимен, архиепископ Казанский и Свияжский Герман, архиепископ Ростовский и Ярославский Никандр, епископ Суздальский Елевферий, епископ Смоленский и Брянский Симеон, епископ Рязанский и Муромский Филофей, епископ Сарский и Подонский Галактион, епископ Пермский и Вологодский Иоасаф «били челом» перед Иваном IV о его «царьском гневу». В результате Грозный «гнев свой отложил» и просил Соловецкого игумена согласиться на избрание московским митрополитом с условием, «чтобы игумен Филипп то отложил… и в царьский домовой обиход не вступался».

Филипп условия принял, в результате чего был составлен «Приговор», обговаривающий условия избрания нового предстоятеля Русской церкви: «А по поставленье бы, – говорилось в «приговоре», – что царь и великий князь опришнины не отставил, и в домовой ему (митрополиту. – И.Т.) царьский обиход вступатися не велел, и за то бы игумен Филипп митропольи не отставливал, а советовал бы с царем и великим князем, как прежни митрополиты советовали с отцем его великим князем Васильем, и з дедом его великим князем Иваном». Таким образом, «приговор» закрепил возвращение митрополиту старинного права «совета», по существу ликвидированного опричниной.

Исследователи предложили множество различных версий того, почему протест Филиппа не привел к отказу от его кандидатуры, не закончился отправкой святителя обратно на Соловки, а привел царя к мысли о самой возможности обсуждать претензии Колычева и искать возможность компромисса. Разброс версий велик: от признания неспособности объяснить «логику действий деспота», которая обычно «включает в себя некую долю непредсказуемости, самодурства»  и нежелания дать Филиппу славы гонимого за добродетель, сделав его как бы соучастником своего царствования  до признания влияния авторитета церкви, Освященный собор которой ясно дал царю понять, что настаивает на избрании именно Филиппа.

Р.Г. Скрынников связал протест Филиппа и достигнутый вслед за этим компромисс с крупным выступлением земских дворян против опричнины в июле 1566 г. Однако царь не поддался давлению, около 300 участников выступления были арестованы, и его провал вынудил Колычева снять свои требования об отмене опричнины и подписать ограничительную запись.

Митрополит Иоанн (Снычев) связал составление данной грамоты с «предусмотрительностью Грозного и самого митрополита», поскольку «такой грамотой сама фигура митрополита как бы выносилась за скобки всех дворцовых интриг и, более того, лишала возможности бояр даже требовать его удаления “на покой” под благовидным предлогом “неотмирности” святителя».

Эта точка зрения в современных работах трактуется как не опирающаяся на источники, а следовательно едва ли могущая быть признанной справедливой. Однако не все можно подтвердить источниками, да и приведенные выше точки зрения, хотя и опираются на источники, но точно также носят вероятностный, предположительный характер. Вместе с тем, осмысление данной ситуации в соответствии с внутренней логикой религиоцентристских обществ заставляет внимательно отнестись к позиции владыки. И здесь стоит отметить одну немаловажную деталь. Во-первых, свой гнев царь «отложил» первым независимо от решения, который примет Филипп, а, во-вторых, поступок Ивана IV трудно объяснить, если бы требование Филиппа «соединить воедино» действительно касалось отмены опричной политики и соединения территории земщины и опричного удела. В таком случае вероятный отказ царя обсуждать эту тему и выдвижение новых условий неизбежно вело бы к продолжению переговоров, однако этого не последовало. Поэтому, было бы вполне логичным предположить, что «отложив» свой гнев и восстановив за митрополитом право «совета» (а значит и печалования), пусть и запретив святителю «вступаться» в опричнину царь выполнил главное условие, поставленное Филиппом.

Действительно, при установлении опричнины как формы чрезвычайного положения было отменено древнее право представителей духовенства «печаловать» за опальных перед государем, поскольку добрые пастыри Церкви Христовой, активно пользуясь этим правом, затрудняли процесс судопроизводства и, как следствие, наказание преступников. С освобожденных в результате «печалования» преступников брали крестоцеловальные клятвы и отпускали на поруки. Однако не всех из них клятва на кресте (святое для христианина) останавливала от совершения новых злодеяний. Они совершали новые преступления и снова оказывались перед угрозой наказания. Круг замыкался. Часть пойманных на двойном преступлении получала наказание, надо сказать, вполне заслуженное, для другой части снова удавалось вымолить прощение. Такая система вполне жизнеспособна в условиях мирного времени, при стабильной политической системе в стране, но Московское государство к 1565 г. находилось в состоянии войны, а завершение политики централизации власти и системы управления вызывали отчаянное сопротивление сторонников традиционных боярских вольностей. Поэтому царь был вынужден при учреждении опричнины поставить вопрос о приостановлении права «печаловать» (думается, это действительно изначально предполагалось как временная мера). А.А. Зимин в частности считал, что практика взятия на поруки подсудных лиц была одной из причин учреждения опричнины.

К 1566 г. ситуация внутри страны немного стабилизировалась, «террор» почти прекратился. Возможно, именно данный факт и побудил Филиппа поставить вопрос о восстановлении традиции, а может быть и об отмене опричнины. Гневная же реакция царя на требование кандидата в митрополиты вполне может быть объяснена тем самым выступлением дворян, продемонстрировавшем, что вопрос о возможности отмены опричнины ставить преждевременно. В ходе последовавших непродолжительных переговоров, в ходе которых Филиппа, данный факт стоит подчеркнуть особо, поддержал весь архиерейский состав церкви, компромиссный вариант был найден.

По выражению современного историка В.В. Шапошника, «подписанные условия заманивали Филиппа в ловушку, в которую он и должен был рано или поздно попасться». При этом подразумевается, что в ловушку митрополита заманил хитрый царь, правда может быть и сам не осознавая собственного коварства. На деле же получилось так, что Филипп оказался абсолютно открыт и незащищен от действий своих противников, беззащитен против клеветы, поскольку фактически любое его слово или действие как пастыря, «печалование» о судьбе опальных перед государем могло трактоваться как нарушение заключенного соглашения и попытка вмешательства в дела опричнины.

Летопись не сохранила речи митрополита, произнесенной им после поставления на митрополичий престол. Эта речь, как и все последующие речи, приписываемые Филиппу, включает в себя несколько глав, заимствованных из «Поучения» диакона Агапита императору Юстиниану. Выступление новоизбранного предстоятеля церкви имеет отчетливый характер проповеди и наставления государю в деле его нелегкого служения. Митрополит призвал царя «за Православную веру стояти твердо и непоколебимо, еретическая гнилая учения удобно оттрясающе», а также отдать свой «долг» Богу и «воздать» ему за «благодать» добрыми делами. Кроме того, святитель, опираясь на положения Агапита, указал Грозному на примеры царского доброчестия: «Кроток же буди требующим державы, ради горняя власти… отверзай уши в нищете страждущим», «содержай твердо добраго (Божественного. – И.Т.) закона правило», «иссушай крепко беззакония потоки… добротворящая чти, а злотворящим запрещай».

Подтверждением найденного компромисса и исполнения соглашения стало освобождение из заключения более 250 человек из 300, арестованных после выступления дворян, без всякого наказания через день после переезда Филиппа на митрополичий двор. Оставшиеся же 50 человек отделались легким испугом. Они были избиты розгами на торговой площади. В духе согласия между царем и митрополитом развивались и дальнейшие события. В Московском государстве наступило время затишья: казни практически прекратились, продолжалось обычное служение всех на своих местах в деле государственного строительства.

Однако спокойствие длилось недолго. Летом 1567 г. были перехвачены грамоты польского короля Сигизмунда гетмана Григория Ходкевича к влиятельным московским боярам с предложением перейти на его сторону. Королевский посланник из числа русских эмигрантов И.П. Козлов должен был доставить их боярам И.Д. Бельскому, М.И. Воротынскому, И.Ф. Мстиславскому, а также конюшему боярину И.П. Федорову-Челяднину. Однако И.П. Козлов был задержан в Полоцке, а обнаруженные при нем «изменные листы» И.П. Федоров, бывший тогда полоцким воеводой, следуя инструкции, отправил к царю. В Москве в течение июля – начала августа 1567 г. были подготовлены ответы. И.П. Федоров-Челяднин в послании Сигизмунду отказался от предложения, подчеркивая, что хочет «на старости лет честно служить, а не изменять своему государю». Остальные же адресаты неожиданно согласились принять литовское подданство. В посланиях И.Д. Бельского и И.Ф. Мстиславского Сигизмунд именуется «братом», что должно было подчеркивать равный статус московских бояр и польского короля, а Литовское княжество объявляется их исконной вотчиной. Бояре соглашаются быть правителями княжества, правда, с одним условием: оба государя должны находиться под властью московского царя. В конце грамот И.Д. Бельского, М.И. Воротынского и И.Ф. Мстиславского содержатся перечень городов и крепостей, которыми Сигизмунду необходимо поступиться, чтобы московские вельможи перешли на его сторону. Территориальные претензии эти, по мнению Я.С. Лурье, носят издевательский характер, поскольку территория, которую польский король «приглашался» уступить всем трем боярам, составляла большую часть его владений.

Исследователями практически наверняка доказано, что истинным автором всех этих посланий был Иван IV, поскольку стиль письма, использование излюбленных цитат и выражений безошибочно выдают в их авторе венценосную особу, большого мастера и любителя литературной полемики. В посланиях также указывается, что И.П. Козлову были даны устные поручения от князей И.Д. Бельского, М.И. Воротынского и И.Ф. Мстиславского, однако ответные послания земских бояр, по всей видимости, так и не пересекли границу Московского государства, а сам королевский посланник, по сведениям хроники Мартина Бельского, был посажен на кол. Р.Г. Скрынников связывал изменение отношения Грозного к «бранчливой переписке» с королем с получением известия о разгроме, учиненном в ночь с 24 на 25 июля 1567 г. отрядом литовского военачальника Р. Сангушко войску князя П.С. Серебряного, которое вынудило царя отложить перо и взяться за меч для вразумления соседа. Поэтому, по мнению В.А. Колобкова, в посланиях от имени И.П. Федорова-Челяднина, датированных 6 августа 1567 г., нет ни единого намека на устные поручения королевскому гонцу и возможность его возвращения в Литву. Тем не менее, исследователь полагает, что гонец к Сигизмунду все-таки был отправлен, только с позволения царя. Он должен был сообщить королю об успешном начале переговоров с адресатами посланий. Таким образом Грозный надеялся несколько ослабить возникшую напряженность на границе с Великим княжеством Литовским и получить передышку для подготовки к военным действиям.

Данное предположение вполне справедливо, но весьма трудно доказуемо, поскольку источники не дают возможность сделать однозначный вывод. Ведь если гонец был на самом деле послан Иваном IV, то им должен был быть человек, которому в Литве могли поверить. Поэтому в равной степени могут претендовать на достоверность и другие варианты развития событий. По всей видимости, И.П. Козлов действительно не мог послать гонца в Литву, поскольку находился в русской столице на положении пленника. Однако это все же было возможно, в том случае, если бояре, выдав Грозному переписку, сами втайне начали готовить переворот. Очевидно одно, в Литве были уверены в успехе переговоров И.П. Козлова с московскими боярами. По словам польского хрониста Мартина Бельского, литовский гонец «так успел завлечь почти всех бояр московских, что они хотели поддаться королю, лишь только он покажется к ним с войском» 41 . А.А. Зимин, разбирая свидетельство хрониста, пришел к выводу, что Сигизмунд II получил вполне определенное известие от своего гонца 42 .

Вообще, представления польского короля о московской действительности сложились на основе свидетельств русских эмигрантов, которые намеренно сгущали краски, говоря об унижениях бояр под тиранической властью Грозного и о беспрерывном росте числа недовольных его режимом 43 . Поэтому он, очевидно, рассчитывал, что посредством военной демонстрации на границе ему удастся подтолкнуть к решительным действиям противников царя, не прибегая к большому сражению 44 . Точка зрения небесспорная, поскольку, по меткому замечанию Д.М. Володихина, «никто никогда не собирал армий ради бездействия» 45 . Тем более что поход 1567 г. в значительной степени подорвал финансовые возможности Великого княжества Литовского, вынудив польского короля заложить собственные имения 46 . Хотя быть может Сигизмунд и впрямь рассчитывал на маленькую победоносную войну, которая позволит ему ценой минимальных затрат устранить опасного конкурента в лице Грозного, а заодно и поправить свое финансовое положение.

Разгадав замыслы короля, Грозный выступил в поход. Официальная разрядная книга сообщает: «Лета 7076-го (1567) сентября в 3 день приговорил государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси поход свой и сына своего царевича князя Ивана Ивановича против своего недруга литовсково короля» 47 . Нет никаких сомнений в том, что Иван IV был уверен в преданности своих бояр. В противном случае, было бы безумием идти в поход, зная, что за спиной разгорается пламя заговора. Конечно, можно предположить, что, собираясь в поход осенью 1567 г., Грозный знал о возможном заговоре, и просто желал удостовериться в этом. Однако подобное развитие событий представляется крайне маловероятным, в том числе и по высказанным выше соображениям: собирать армию ради бездействия не только глупо, но также опасно и разорительно.

Сохранилась грамота митрополита Филиппа от 24 ноября 1567 г., отправленная им в Кирилло-Белозерский монастырь. В ней святитель призывает монахов молиться за царя и все православное воинство, подчеркивая, что враги России – крымцы, литовцы и немцы – хотят уничтожить Православную веру. Царь же готов стоять до смерти за веру и Отечество. Кроме того, инокам следовало молить Бога за избавление «от огня и меча, и от нашествия иноплеменных и междоусобных браней» 48 . Таким образом, на момент начала похода отношения царя и митрополита вполне соответствуют принципу «симфонии»: Грозный занимается вопросами, связанными с защитой веры и вверенного ему Богом народа посредством дипломатических и военных мер, а Филипп молит Всевышнего о помощи государю в его служении. Ни о каком конфликте не может идти и речи.

К концу октября 1567 г. Сигизмунд вместе с большой армией сосредоточился в белорусском местечке Радошковичи. Иван IV с войском расположился в Оршанском яме. Однако никаких активных наступательных действий ни с той, ни с другой стороны не последовало. Более того, 12 ноября 1567 г. на военном совете было принято решение отложить поход по причине задержки доставки артиллерии, в силу чего Сигизмунд II получал заведомое преимущество. Грозный вместе с царевичем Иваном Ивановичем и князем Владимиром Старицким спешно оставили армию и выехали в Москву 49 .

В исторической науке неоднократно высказывались предположения, что данное решение было вызвано полученными царем известиями об организации заговора в земщине. Так, для П.А. Садикова разветвленный заговор против Ивана IV был очевидным историческим фактом 50 . С.Б. Веселовский допускал возможность существования заговора из-за растущей всеобщей ненависти к царю, однако считал, что «недовольных и “заговорщиков” было больше, чем требуется для действительного заговора», поскольку об этом было слишком много разговоров, чтобы заговор мог реально состояться 51 . Д.Н. Альшиц, отмечая крайнюю противоречивость показаний источников в деталях, был убежден в том, что факт заговора во главе с боярином И.П. Федоровым «не может вызывать сомнений» 52 .

В то же время, А.А. Зимин, рассмотрев противоречивые рассказы современников о заговоре, пришел к заключению, что они передают лишь разнообразные слухи об изменах, циркулировавшие в России и за ее пределами, а потому, реальность заговора представлялась исследователю весьма сомнительной 53 . Р.Г. Скрынников на основании данных, приводимых А. Шлихтингом и Пискаревским летописцем, сделал вывод о невозможности говорить, «существовал ли в действительности заговор или дело ограничилось неосторожными разговорами» 54 .

В современной историографии вопрос о «земском заговоре» также не получил однозначного ответа. В.А. Колобков высказал серьезные сомнения в наличии заговора в земщине, утверждая, что прекращение похода было связано с преступной халатностью должностных лиц из состава земского аппарата управления (за что, в частности, и поплатился дьяк казенного приказа К.Ю. Дубровский). Необоснованные же репрессии 1567–1568 гг. вызваны, по мнению исследователя, вручением царю челобитной «всех людей» об опричнине, составители которой (в том числе и боярин И.П. Федоров, скрепивший, по просьбе представителей дворянской фронды, эту челобитную) пострадали из-за клеветы, возведенной на них «лихими людьми» 55 .

Для Б.Н. Флори недовольство земских бояр правлением Ивана IV было очевидным и вполне объяснимым фактом, однако, действительно ли бояре готовили переворот или дело не пошло дальше жалоб, «мы никогда не узнаем» 56 . В.В. Шапошник склонен согласиться с мнением Р.Г. Скрынникова о невозможности определения реальности существования заговора, впрочем, совсем не отрицая такой возможности 57 . Схожей позиции придерживается в своей книге «Воеводы Ивана Грозного» и Д.М. Володихин, отмечающий, что история событий 1567 г. «темна» и «оставляет для историка вопросы, на которые пока можно ответить лишь предположениями». В то же время исследователь не уверен, не возникло ли у адресатов посланий Сигизмунда желания явно «сдав» переписку, в тайне подготовить переворот 58 . И только А.В. Тюрин, относящийся к Ивану IV с явной симпатией, однозначно уверен в наличии заговора против царя в пользу Сигизмунда 59 .

Таким образом, проблема реальности существования «земского заговора» 1567 г. не нашла однозначного разрешения в исторической науке. Связывается это, в частности, со скудостью источниковой базы. Официальная летопись обрывается на известии о строительстве по приказу царя крепости Копье в августе 1567 г. К сожалению, не сохранился и опричный архив, наверняка включавший в себя дела арестованных заговорщиков с записями их допросов и судебными приговорами. Отсутствие данных сведений лишает исследователей официальной точки зрения на последовавшие затем события.

Из русских источников сведения о событиях осени 1567 г. сохранились лишь в неофициальной летописи земского происхождения, относящейся к началу XVII столетия. Однако и автор Пискаревского летописца повествует о событиях полувековой давности очень кратко и неясно: «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей. И биша ему челом и даша ему челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему быти. И присташа ту лихия люди ненавистники добру сташа вадити великому князю на всех людей, а иныя по грехом словесы своими погибоша. Стали уклонятися [к] князю Володимеру Андреевичю. И потом большая беда зачалася» 60 . Неясным остается как датировка указанного летописцем события, поскольку оно следует в тексте сразу после сообщения об учреждении опричнины и предшествует известию о казни князя Владимира Старицкого, так и то, что следует понимать под поданной царю челобитной: выступление земских дворян против опричнины летом 1566 г. или какое-то иное событие.

Вместе с тем, сведения о заговоре сохранились во многих иностранных источниках второй половины XVI в. Особое внимание привлекают свидетельства очевидцев происходивших событий Г. Штадена и А. Шлихтинга.

Г. Штаден конкретизирует информацию о целях заговора и роли, предназначавшейся его организаторами для князя Владимира Старицкого: «У земских лопнуло терпение! Они начали совещаться, чтобы избрать великим князем князя Володимира Андреевича, на дочери которого был женат герцог Магнус; а великого князя с его опричниками убить и извести. Договор (Contract) был уже подписан <…> Великий князь ушел с большим нарядом (mit grossen Geschuze); он не знал ничего об этом сговоре (consilio) и шел к литовской границе в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу в Лифляндии» 61 . Однако поход сорвался, и тогда «князь Володимир Андреевич открыл великому князю договор и все, что замышляли и готовили земские. Тогда великий князь распустил слух, что он вовсе не хотел идти в Литву или под Ригу, а что он ездил “прохладиться” (spaziren geritten) и осмотреть прародительскую вотчину (Vaterland und Erbe). На ямских вернулся он обратно в Александрову слободу и приказал переписать земских бояр, которых он хотел убить и истребить при первой же казни» 62 .

А. Шлихтинг приводит более подробный, и не во всем совпадающий со свидетельством Г. Штадена, рассказ о событиях. В своих исследованиях, разбирая показания А. Шлихтинга, Р.Г. Скрынников указал, что рассказ о заговоре встречается в его дважды, «…причем в каждом случае истолкование событий не только различно, но и исключает другое» 63 . В записке, озаглавленной «Новости из Московии», главным организатором заговора изображается И.П. Федоров-Челяднин, а результатом действий заговорщиков должны стать захват царя вместе с опричниками и передача его в руки Сигизмунда II Августа. «Кроме опричников, – говорится в сочинении А. Шлихтинга, – никто не расположен к тирану (Ивану IV. – И.Т.). Если бы его подданные только знали, у кого они найдут безопасность, они наверное бы отпали от него. Когда, три года тому назад, в[аше] к[оролевское] в[еличество] были в походе, то много знатных лиц, приблизительно 30 человек, с князем Иваном Петровичем (Шуйским) во главе, вместе со своими слугами и подвластными, письменно обязались, что передали бы великого князя вместе с его опричниками в руки в[ашего] к[оролевского] в[еличества], если бы только в[аше] к[оролевское] в[еличество] двинулись на страну» 64 .

Но войска Сигизмунда не предпринимали никаких активных действий. Более того, по предположению Б.Н. Флори, лазутчики Ивана IV сообщили, что в польском лагере со дня на день ожидают восстания против царя, и потому не начинают наступления, больше надеясь на выступление русской знати 65 . В этой связи реакция Грозного совершенно понятна и объяснима: прервать поход и вернуться назад в столицу. Войска польского короля также начали отступление, лишний раз подтвердив опасения царя и вызвав панику среди заговорщиков. По словам А. Шлихтинга, «лишь только в Москве, узнали, что в[аше] к[оролевское] в[еличество] только отступали, то многие пали духом; один остерегался другого, и все боялись, что кто-нибудь их предаст. Так и случилось. Три князя, а именно: князь Владимир, двоюродный брат великого князя, на дочери которого должен был жениться герцог Магнус, князь Бельский и князь Мстиславский отправились к Ивану Петровичу и взяли у него список заговорщиков (der vorbitnus) под тем предлогом, якобы имелись еще другие, которые хотят записаться. Как только они получили этот список, они послали его великому князю с наказом, что если он не хочет быть предан и попасться в руки своих врагов, то должен немедленно вернуться в город Москву. Туда он прибыл из лагеря, путешествуя днем и ночью. Там ему показали перечень всех записавшихся. По этому перечню он по сей день казнит всех записавшихся или изъявивших свое согласие… (Новости из Московии, с. 61–62) 66 ».

В «Кратком сказании» А. Шлихтинг придерживается иного мнения, представляяИ.П. Федорова-Челяднина невинной жертвой тирании, не повинной даже в дурных помыслах. По словам иностранца, «при возвращении своем в Москву, в то время, когда польский король, разбив лагерь у Радошковиц, желал преследовать его с войском, тиран счел подозрительными для себя некоторых из воинов, и среди других князя Иоанна Петровича, воеводу Московского, которого признавал более благоразумным среди других и высших правителем всех и которого обычно даже оставлял вместо себя в городе Москве, всякий раз как ему приходилось отлучаться из-за военных действий» 67 . Далее А. Шлихтинг весьма красочно описывает осознанное шествие верноподданного боярина на казнь и саму казнь. Таким образом, в данном сочинении польский авантюрист не говорит о реальном заговора, списывая все на подозрительность царя (Краткое сказание, с. 21–22).

Неизбежно возникает закономерный вопрос: какая версия более правдоподобна? Р.Г. Скрынников обратил внимание на то, что «Новости из Московии» были продиктованы беглецом в начале 1571 г. сразу после пересечения русско-литовской границы, в которой он изложил известные ему факты о событиях трехлетней давности. «Краткое сказание», по мнению исследователя, было написано осенью того же года по прямому заданию польского правительства. В соответствии с полученным заданием А. Шлихтинг всячески чернил царя и не останавливался перед прямой клеветой. В «Сказании» он сознательно фальсифицировал известные ему факты о заговоре И.П. Федорова-Челяднина. Однако незаметно для посторонних глаз А. Шлихтинг опроверг собственную ложь, бросив мимоходом при описании новгородского погрома многозначительную фразу: «И если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено, потому что все его подданные были в сильной степени преданы польскому королю» 68 .

Тем самым историк показал, что и в «Кратком сказании» А. Шлихтинг не отступил от первоначальной версии о заговоре в земщине, однако сам же усомнился в том, можно ли доверять словам иностранцев? Г. Штаден в свое время служил переводчиком в одном из земских приказов и, по всей видимости, знал И.П. Федорова-Челяднина, которому помог перевести на русский язык немецкий «Травник». (Возможно, именно поэтому в его сочинении говорится, что И.П. Федоров-Челяднин был убит по приказу царя еще до событий осени 1567 г 69 ). А. Шлихтинг был переводчиком у царского врача Арнольда Лензея, якобы находившегося в приятельских отношениях с руководителем опричного расследования заговора Афанасием Вяземским. Поэтому, информация иностранных свидетелей, по мнению Р.Г. Скрынникова отличается односторонним характером и отражает «сугубо официозную версию» 70 .

Б.Н. Флоря подверг сомнению рассказ А. Шлихтинга. Исследователь установил, что князья В.А. Старицкий и И.Ф. Мстиславский сопровождали царя в походе, а князь И.Д. Бельский оставался в Москве, поэтому они никак не могли посещать боярина И.П. Федорова-Челяднина, который находился в Полоцке, и посылать взятый у него список заговорщиков в военный лагерь к царю. Кроме того, недоверие историка вызвало утверждение А. Шлихтинга, что бояре хотят схватить царя и передать в руки Сигизмунда. Во-первых, он полагает, что схватить Грозного и находившееся при нем опричное войско было бы крайне трудно, а во-вторых, выполнение подобного плана оказалось бы самоубийственным для его авторов: кто бы ни занял трон после устранения Ивана IV, он должен был бы самым суровым образом покарать людей, выдавших своего православного государя правителю еретической земли Сигизмунду II. По этим причинам Б.Н. Флоря склонен больше доверять показаниям Г. Штадена о намерениях бояр возвести на престол князя Владимира Старицкого. Понимая, что двоюродный брат привлекает внимание всех недовольных как потенциальный кандидат на престол, Грозный, очевидно, оказал давление на князя, и тот был вынужден назвать имена нескольких бояр, во главе с И.П. Федоровым-Челядниным 71 .

Парадоксальность ситуации состоит в том, что, по сути, принципиальной разницы в показаниях Г. Штадена и А. Шлихтинга относительно того, кто должен занять престол в случае успеха заговора, нет. Сигизмунд едва ли собирался сам занять русский трон в случае его освобождения. В такой ситуации, как правило, номинальным правителем становится один из представителей местного княжеского или царского дома. В первую очередь это связано с необходимостью придания легитимности такой власти. Лучшей кандидатуры на эту роль, чем «слабовольный и недалекий» 72 Владимир Старицкий придумать было невозможно. Качествами, необходимыми для управления государством двоюродный брат царя, судя по всему, действительно не обладал. Однако под личиной слабовольной и недалекой личности, по всей видимости, скрывался расчетливый и осторожный интриган. Владимир Старицкий не раз оказывался в щекотливых и двусмысленных ситуациях, связанных с заговорами и интригами, но до поры до времени умудрялся выходить сухим из воды. Пару раз он попадал в опалу, в 1566 г. лишился практически всего Старицкого уезда, но продолжал пользоваться доверием и расположением своего венценосного брата. Во время похода 1567 г. князь сопровождал Ивана IV и находился в царской ставке, имея доступ ко всей важной информации. После получения Грозным сведений от лазутчиков о том, что в польском лагере со дня на день ждут восстания против царя и не собираются предпринимать решительных действий, Владимир понял, что план провалился и выдал заговорщиков брату.

Из иностранных источников наиболее последовательно сведения о событиях осени 1567 г. изложены в хронике Мартина Бельского: «Причина этого похода была следующая. Был здесь некий Козлов, москвитянин, женившийся в Литве на Козаковне. Будучи послом короля к московскому князю, он так успел завлечь почти всех бояр московских, что они хотели поддаться королю, лишь только он покажется к ним с войском, а князя московского, связав, выдать. Для этой цели (склонить московских бояр к измене. – И.Т.), тот же Козлов и был послан королем туда (а по-видимому – с грамотами к московскому князю); но когда князь московский об этом проведал, Козлов был посажен на кол. Затем король, потеряв напрасно время под Радошковичами, распустил часть войска, а сам возвратился в Гродно» 73 . По мнению В.А. Колобкова, из рассказа осведомленного польского хрониста очевидно, что «военный поход был вызван недостоверными известиями, полученными от королевского гонца из Москвы, и потерял всякий смысл после его казни», а следовательно, не подтверждается и существование земского заговора против Ивана IV 74 .

Однако из рассказа М. Бельского следует, что Грозный, проведав об интриге короля, не выступил в поход, заставив последнего напрасно потерять время. Однако доподлинно известно, что это не так. Более того, Сигизмунд отступил уже после принятия Иваном IV решения о прекращении похода. В то же время сообщение о том, что королевский посол все же сумел завлечь московских бояр, было получено Сигизмундом. А значит, у нас нет никаких оснований полагать, что эта информация была ложью. Как бы то ни было, уверенность короля в успехе переговоров подтолкнула его к походу, которого он не очень желал и надеялся достичь победы малой кровью. Таким образом, именно информация, полученная из Москвы, могла обернуться для России катастрофой, и тот, кто ее предоставил уже, по сути, совершил предательство.

Связывает события 1567 г. с заговором московских бояр и неизвестный автор донесения «О московских обстоятельствах», сохранившегося в Ревельском архиве: «Когда Московит (Иван IV. – И.Т.) намеревался идти (войной) на Полоцк и осадить его, то, не доходя 10 миль до этого места, было получено им известие – грамота или запечатанное приказание, что там в Москве 7600 бояр согласились убить великого князя и решились на то за его ужасное тиранство. Известясь о сем, бросил он войско и по почте (на ямских лошадях. – И.Т.) возвратился в Москву, так что, как всем известно, в то время осада была оставлена» 75 . Правда, автор ошибочно, по всей видимости, связал литовский поход с осадой Полоцка (1563) и назвал несуразно большое число заговорщиков, но общая суть его сообщения не оставляет сомнений относительно того, какое именно событие он имеет в виду.

Отразил стекавшиеся в Ревель слухи о заговоре против Ивана IV и составитель «Ливонской хроники», впервые изданной в 1578 г., Бальтазар Рюссов, долгое время бывший пастором в Ревеле. Подводя итог рассказу о многочисленных казнях, происходивших в России, он заметил: «Причина же, почему это случилось, была та, что великий князь (Иван IV. – И.Т.) подозревал своих людей в том, что они хотят предаться королю польскому, но это была неверная клевета» 76 . Нетрудно заметить, что сообщение Б. Рюссова отличается максимальной краткостью и отсутствием каких-либо подробностей. Даже опровержение сведений о заговоре он оставляет совсем без комментариев. По-видимому, это является доказательством того, что он действительно опирался на слухи при описании данного эпизода. И, тем не менее, очевидно, что слухи о заговоре были весьма распространены в приграничных России территориях.

Таким образом, источники, расходясь в деталях, единодушно говорят о заговоре против Ивана IV в среде земского боярства. Тем не менее, как мы видели, в исторической науке нет однозначного мнения на сей счет. Парадокс заключается в том, что практически безгранично доверяя показаниям иностранных авторов, обвиняющих Грозного в самых ужасных злодеяниях, не останавливающихся даже перед явной клеветой, историки начинают сомневаться в правдивости их слов всякий раз, когда в сочинениях царь предстает не кровавым тираном и убийцей, а объектом заговоров или покушений. При этом, как раз для очернения Ивана IV иностранные авторы имели гораздо больше оснований, поскольку были вынуждены оправдывать перед новыми господами свое предательство прежних владык. И князь А. Курбский, и Г. Штаден с А. Шлихтингом, и И. Таубе с Э. Крузе были предателями, а последние изменяли своим господам дважды. Никому из них не было никакого резона не только защищать русского царя, но и даже излагать историю его правления, соблюдая объективность. Они этого и не делали. «Краткое сказание» А. Шлихтинга так напугало всю Европу, что римский папа Пий V, лелеявший мечту о подчинении русской церкви своему престолу и готовивший для поездки в Россию своего очередного нунция Портико, прочитав его, отказался от продолжения всяких переговоров «с такими варварами и дикарями» 77 .

Литовским авторам также не было никакого смысла самим придумывать заговор против Ивана IV. По всей видимости, они по объективным причинам не могли располагать всей полнотой информации о событиях, поэтому опирались на те данные, которые им были доступны, в том числе на разговоры и слухи. А уж верить или не верить имеющейся информации, каждый решал на свое усмотрение. Нельзя отрицать только того, что все названные авторы определенной информацией о заговоре располагали.

Впрочем, справедливости ради, необходимо отметить, что факт существования в земщине недовольства политикой Ивана IV и разговоров о возможности смещения его с престола не отрицает ни один профессиональный историк. Вот только трактуются они по-разному. Так В.А. Колобков, основываясь на имеющихся в источниках указаниях о документе с именами заговорщиков, переданном Грозному Владимиром Старицким, предположил, что документом этим могла быть верноподданическая земская челобитная с просьбой отменить опричнину. По мнению ученого, она была подготовлена в той же среде, что и выступление лета 1566 г., вызвавшее массовые аресты 78 . Однако данное предположение является довольно спорным. Выступление 1566 г., закончившееся для недовольных относительно благополучно, во многом, видимо, благодаря вмешательству нового митрополита, показало, что отмена опричнины в планы власти не входит. Было бы безумием полагать, что спустя год очередная подобная просьба, пусть даже выраженная в самом верноподданническом виде, могла иметь иной результат. Ситуацию многократно усугубляет тот факт, что предполагаемая челобитная была подана царю в самом начале решающего военного похода, призванного закрепить успехи, достигнутые в начале 1560-х гг. Не нужно быть гениальным стратегом, чтобы усмотреть в подобных действиях попытку сорвать поход и обречь страну на тяжелое военное поражение, тем более после нейтрализации польско-литовской интриги всего несколько месяцев назад.

Р.Г. Скрынников интенсификацию разговоров о замене царя связал с дошедшими до земщины слухами о намерении царя после посещения Кирилло-Белозерского монастыря постричься в монахи. Влиятельным силам земщины, не надеявшимся на уничтожение опричнины при правлении Ивана IV, его пострижение казалось лучшим вариантом выхода из создавшегося положения. В случае удаления царя в монастырь, его противники не желали видеть на троне 13-летнего царевича Ивана, опасаясь возможного возвращения Грозного. После наследника наибольшими правами на престол обладал Владимир Старицкий, в силу своей слабовольности и недалекости казавшийся боярам приемлемым кандидатом 79 .

Даже если допустить, что до реального, формализованного заговора дело не дошло, то необходимо четко понимать, что сама мысль о том, чтобы сместить с престола «помазанника Божьего» по причинам, не связанным с нарушением царем принципов христианского благочестия, а в связи с политическими, экономическими или какими-то еще приземленными интересами, было необходимым и достаточным условием для проведения карательных мероприятий. Вопрос о царском благочестии никем не поднимался, и вообще подобные проблемы составляют предмет исключительной компетенции духовной власти. Церковь, как уже было отмечено, в лице своего предстоятеля выразила государю в начале похода свою полную поддержку и отметила его заслуги в деле защиты веры. Долг подданных, с христианской точки зрения, подчиняться Богом данному правителю всегда, везде и во всем, неподчинение же есть посягательство на Богом установленный миропорядок, мироустройство. Земская аристократия не имела никакого права определять, кто должен быть царем; кто ей угоден, а кто нет. В негодовании Грозный восклицает во втором послании Курбскому: «А зачем вы захотели князя Владимира посадить на престол, а меня с детьми погубить? Разве я похитил престол или захватил его благодаря войне и кровопролитию? По божьему изволению с рождения был я предназначен к царству; как меня отец благословил на государство, уже и вспомнить не могу; на государском престоле вырос. А князю Владимиру с какой стати следовало быть государем? Он – сын четвертого удельного князя. Какие у него достоинства, какие наследственные права быть государем, кроме вашей измены и его глупости? В чем моя вина перед ним?» 80 .

Если раньше великий князь был, говоря языком европейского средневековья, первым среди равных, то избрание на царство подняло московского государя на недосягаемую для человека высоту. Власть «помазанника Божьего» не нуждается в человеческой санкции, она дается Богом, и носитель ее отвечает за все только перед ним. Не по прихоти Ивана IV, по закону, основывающемуся на догмах христианского вероучения и традиции, который Грозный, в отличие от бояр, очень хорошо знал и понимал. Только наличие царя-«помазанника» как удерживающего, то есть того, кто держит («удерживает») всю социальную структуру общества, задает качество социальной устойчивости традиционных обществ. В случае отсутствия фигуры такого масштаба общество утрачивает или не успевает в полной мере обрести устойчивость, без которого она обречена на недолгое существование. Один из крупнейших отечественных экзегетов митрополит Московский Филарет (Дроздов) указывал, что в случае нарушения неприкосновенности царской власти «государство будет подобно городу, построенному на огнедышащей горе: что будут значить все его твердыни, когда под ними будет скрываться сила, могущая каждую минуту все превратить в развалины?» 81 . За примерами далеко ходить не надо. Польское государство, обладая огромной территорией, не имело необходимого устройства политической системы, не было в достаточной степени централизовано. Поэтому Грозный был вынужден, именно вынужден, прибегнуть к жестким мерам для недопущения преступления. Ведь грех подданных, есть и его грех тоже.

После возвращения царя в Москву началось следствие по так называемому «делу Федорова». Ценную информацию о его ходе и результатах дает Синодик опальных, реконструированный Р.Г. Скрынниковым 82 , который установил, что по итогам расследования, длившегося в течение почти целого года, было казнено около 400 человек 83 . Наибольшее число пострадавших зафиксировано с марта по июль 1568 г.: «Отделано 369 человек и всего отделано июля по 6-е число», – говорится в Синодике 84 . По подсчетам Р.Г. Скрынникова, подавляющая часть (293) из 369 человек указанных в отчете принадлежала к числу дворовых «людей» боярина И.П. Федорова-Челяднина, составлявших вооруженную свиту конюшего в военное время 85 , а потому, как правило, оказывавших военное сопротивление. Вместе с тем, даже при проведении карательных экспедиций, Грозный вел себя как самый рачительный хозяин. В.Б. Кобрин опубликовал грамоту о разделе Белозерской вотчины И.П. Федорова-Челяднина, из которой следует, что после завершения карательного похода все боярское имущество осталось в полной неприкосновенности. Царь затребовал от местного губного старосты подробную опись не только «денег и платья» опального конюшего, но также распорядился указать «лошади, и всякой служебной наряд, и мелкий живот, и хлеб стоячей, и молоченой, и в житницах, и сено, и всякой Иванов (И.П. Федорова-Челяднина. – И.Т.) живот, и на крестьянах заемные деньги и хлеб по кабалам и бескобално, подлинно, порознь» 86 . По мнению В.Б. Кобрина, Ивану IV нужна была не разгромленная и запустевшая вотчина, а объект для дальнейшей эксплуатации 87 .

К концу лета 1568 г. следствие по «делу Федорова» было завершено. К сожалению, отсутствие источников не позволяет ознакомиться с подлинными судопроизводственными материалами по данному делу. Исследователям не доступны ни протоколы допросов, ни показания обвиняемых, ни вынесенный в итоге приговор. Есть, правда, показания «лазутчика» И. Козлова, проливающие свет на истинные намерения короля. По словам гонца И.П. Федоров-Челяднин должен был отвлечь внимание царя от «подлинного» заговора и целенаправленно пустил следствие по ложному пути. Грамоты Сигизмунда к знатнейшим московским боярам И.Д. Бельскому, М.И. Воротынскому и И.Ф. Мстиславскому должны были вызвать опалу и необоснованные репрессии против членов думы 88 . В этой связи, логично предположить, что к моменту выступления Грозного в поход и раскрытия заговора И.П. Козлов был еще жив, поскольку было бы весьма странным решение Ивана IV начинать столь опасное предприятие, обладая такой информацией.

Вместе с тем, долгое время не было достоверных сведений даже о месте и времени казни обвиненных в измене, пока Р.Г. Скрынников не обнаружил в Кормовых книгах Кирилло-Белозерского монастыря указание, что казнь произошла 11 сентября 1568 г 89 . Согласно Синодику опальных царя Ивана IV, вместе с И.П. Федоровым-Челядниным «на Москве отделаны Михайла [Колычев], да три сына его: Булата, [Симеона], Мину. [По городом]: князь Андрей [Катырев], князя Федора [Троекуров], Михаила [Лыкова] с племянником» 90 . Подробности расправы с конюшим, описанные А. Шлихтингом, без сомнения следует отнести на богатое воображение автора и оставить на его совести. По словам иностранца, И.П. Федорова-Челяднина привели к государю, обрядили в царские одежды и посадили на трон. После чего Иван IV обнажил голову, преклонил перед опальным вельможей колени и произнес: «Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московии и занять мое место, вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал». После небольшой паузы царь продолжил: «Впрочем, как в моей власти лежит поместить тебя на этом троне, так в той же самой власти лежит и снять тебя». По знаку государя опричники стащили боярина с трона и, многократно пронзив тело жертвы ножами, причем первый удар нанес сам Грозный, и выволокли труп из Кремля 91 . Несуразность выдумки А. Шлихтинга состоит хотя бы в том, что И.П. Федоров-Челяднин не имел абсолютно никаких, даже теоретических, шансов занять престол, а потому обвинение боярина в стремлении стать царем со стороны Грозного абсолютно бессмысленно и нелепо.

Конечно, можно сколько угодно сомневаться в реальности участия И.П. Федорова-Челяднина в заговоре, не имея на руках никаких стопроцентных доказательств или хотя бы признания самого боярина. Однако следует учитывать, что следствие по этому делу продолжалось почти год. Если бы Грозный был с самого начала уверен в виновности боярина или просто желал найти виноватого, то, зная вспыльчивость и скорость царя на расправу, можно практически не сомневаться, что судьба конюшего была бы решена намного быстрее. По всей видимости, прав В.В. Шапошник, предположивший, что отсрочка казни до 11 сентября 1568 г. вполне могла быть вызвана тем, что «у Грозного еще не было уверенности в том, что именно конюший стоял во главе заговора». Многомесячное следствие позволило царю убедиться в справедливости обвинений 92 . Грозный, очевидно, просто не мог поверить, что человек столько лет отдавший строительству Святой Руси и служению ее православному государю, может оказаться предателем и изменником.

В кратком Синодике, куда вносились для поминания самые высокопоставленные из «убиенных», находятся имена 30 знатных лиц и видных дьяков, казненных в промежуток времени между началом розыска по «делу Федорова» и казнью главы заговора, что в точности соответствует указанию А. Шлихтинга на список из 30 сообщников конюшего, переданный Владимиром Старицким царю 93 .

С расследованием заговора 1567 г. традиционно связывается первое выступление митрополита Филиппа против опричнины. Однако согласно житию во время поставления Филиппа (Колычева) на митрополию опричнины еще не существовало. Из текста памятника следует, что по дьявольскому наущению некие вельможи начали распространять наветы, дошедшие до самого государя, и «самого благочестиваго царя возмутиша залне на гнев и ярость, сами на ся воздвигоша». В результате чего Иван IV «от тех злых советов верных своих слуг и известных сродник и приятелей страхуется и на боляр же своих неукротимо гневашеся», для чего созывает освященный собор, на котором просит у собравшихся иерархов благословить его на создание опричнины 94 .

А.А. Зимин проанализировал список архиереев, бывших, по словам автора жития, участниками собора, и пришел к выводу о том, что все названные агиографом лица занимали соответствующие кафедры в короткий промежуток времени со второй половины 1567 г. по начало 1568 г 95 . В.А. Колобков уточнил даты. По его подсчетам, «совет» об опричнине мог состояться только в период с конца ноября по 11 декабря 1567 г. (самая поздняя дата смерти Германа Казанского) 96 . И. Таубе и Э. Крузе в своем «Послании» Яну Ходкевичу подробно повествующие о конфликте между царем и митрополитом в рассказе об учреждении опричнины также допускают ряд неточностей. По их словам, митрополит, правда, не совсем понятно какой именно, так как его имя не называется, дважды обращался к царю: послал ему грамоту из Москвы, а спустя некоторое время сам отправился в Александровскую слободу и произнес там пространную примирительную речь (установление же опричнины они относят к 1566 г. вместо 1564 г., хотя это может быть всего лишь ошибка переписчика, так как в целом их хронология вполне правильна) 97 . В тоже время, московская летопись факт присутствия митрополита в Слободе не подтверждает, поясняя, что Афанасий, бывший предстоятелем церкви в данный период, «ехати ко государю не изволи для градского брежения, что все приказные люди приказы государьские отставиша и град отставиша никим же брегом…» 98 .

Данные неточности попытался объяснить В.А. Колобков. Исследователь, отмечавший высокую степень достоверности жития, не сомневался в том, что Филипп на самом деле «выступил на “совете” против какой-то реформы Ивана IV», причем «совет», по его мнению, состоялся в Александровской слободе, и состоялся при непосредственном участии названных агиографом церковных иерархов. Именно, об этом «совете», по мысли ученого, и идет речь у иностранных авторов. Просто, И. Таубе и Э. Крузе, прибывшие в Россию не ранее 1566 г., и ставшие опричниками весной–летом 1567 г., спустя несколько лет (В.А. Колобков говорит о 12–14 годах, хотя сочинение свое они написали по прошествии не более 5 лет) могли просто совместить однородные известия, объединенные общими действующими лицами, местом действия и даже временем года. Во всяком случае, «если бы этого события («совета» об опричнине осенью 1567 г. – И.Т.) не произошло в действительности, конфликт царя и святителя, подробно описанный в памятнике, лишился бы фактической основы» 99 .

Вместе с тем, дата учреждения опричнины хорошо известна и подтверждена источниками. Указаний же на собор, проходивший в установленные сроки, нет нигде, кроме «Жития св. Филиппа», и нет никаких оснований полагать, что он вообще имел место в действительности. Кроме того, думается, что автор (или редактор) «Жития св. Филиппа», пользовавшийся при составлении памятника воспоминаниями живых свидетелей, при всем своем недоброжелательном отношении к царю вряд ли пропустил бы такое событие. К тому же в памятнике определенно указывается, что речь идет именно об установлении опричнины, поскольку после избрания Филиппа, по словам агиографа, «бысть убо в царствующее граде Москве и во всех местех благочиние велие и всем славящим Вседержителя Бога и Пречистую Богородицу, даровавшаго такова изящна пастыря. Сему же бывшу сопряжеся духовная любы православнаго царя с своим богомолцем и отцем, якоже есть лепо зрети и чюдитися» 100 , а православная вера «во благочестии зело цветущи и распростреся» 101 .

Также житие содержит подробную речь митрополита, произнесенную им при учреждении опричнины. Речь эта имеет точно такой же отчетливо нравоучительный характер, что и выступление Филиппа после поставления на митрополию, и обращает на себя внимание отсутствием ясно выраженной антиопричной идеи 102 . Вообще, в исторической науке нет единого мнения о степени достоверности речей митрополита. Всего «Житие св. Филиппа» приводит 5 развернутых выступлений Филиппа: после избрания на митрополию, при учреждении опричнины (или на «совете» осенью 1567 г.), два публичных обличения царя во время церковной службы в Успенском соборе и небольшая по объему речь при низвержении святителя из сана. Наибольший интерес представляют речи Филиппа в Успенском соборе. Часть исследователей полагает, что выступлений действительно было два: одно – весной 1568 г., другое – ближе к лету 103 . Однако В.А. Колобков, проведя сопоставительный анализ этих речей, пришел к выводу о том, что составитель жития искусственно разделил единственную пространную речь митрополита, пожертвовав смысловым единством части текста ради сохранения художественной целостности агиографического памятника в целом 104 .

Однако большинство исследователей выражают сомнения как в их принадлежности устам митрополита, так и в том, были ли они произнесены на самом деле. В частности, по мнению Г.П. Федотова, точка зрения, выраженная словами Филиппа, имела глубокие корни и представляла собой традицию русской церковной мысли. Однако сами «слова жития, влагаемые в его [т.е. митрополита. – И.Т.] уста несколько десятков лет после его мученической кончины, не могут претендовать на подлинность» 105 .

Епископ Леонид (Краснопевков) пространные выступления и проповеди митрополита однозначно определил как весьма искусный художественный вымысел, впрочем, отмечая в них характерные для разговорной речи сбивчивость, повторения и растянутость 106 . А.В. Карташев предположил, что «буквальные речи Филиппа… вероятно, сочинены самим автором» 107 . С подобным утверждением согласился Макарий (Булгаков), считавший, что речи митрополита сочинены «по всей вероятности… самим автором жития» 108 .

Специально речи Филиппа в житийном изложении были рассмотрены И. Шевченко в статье, посвященной влиянию «Поучения» диакона Агапита императору Юстиниану (VI в.) на политическую идеологию Московского государства. Исследователем было отмечено несколько случаев прямой текстологической зависимости жития от древнерусского перевода византийского сочинения. Помимо этого, своеобразный пересказ одного из важнейших положений «Поучения» (гл. 21), близкий к изложению «Жития св. Филиппа», был обнаружен в тексте «Послания» И. Таубе и Э. Крузе гетману Я.И. Ходкевичу (1572) при описании выступления Филиппа в Успенском соборе. Сходное использование мыслей Агапита в двух независимых по происхождению памятниках привело историка к выводу о том, что «стены Успенского собора в 1568 г. действительно слышали слова, заимствованные из сочинения Агапита» 109 .

Однако Г.Г. Латышева отмечала, что в Тулуповской редакции речи митрополита были «распространены» за счет глав переводного сочинения диакона Агапита «чуть ли не полвека спустя» от выступления Филиппа, а потому их текст «можно считать вполне доброкачественным материалом» для изучения мировоззрения самого агиографа 110 . В то же время переводчик «Послания» И. Таубе и Э. Крузе на русский язык М.Г. Рогинский справедливо обратил внимание на то, что «речь, которую приводят Таубе и Крузе, мало подходит к митрополиту Филиппу. То стереотипно правильное, искусное витийство, которое они передают, вряд ли могло быть произнесено суровым аскетом и праведником, митрополитом Филиппом. Вообще, речи, переданные в “Послании”, находятся, надо думать, в том же отношении к подлинным речам, как и многочисленные речи Сципионов и Ганнибала у Ливия» 111 .

Более того, в изложении И. Таубе и Э. Крузе выступления митрополита против опричнины принимают отчетливую антирусскую направленность. «Долго ли будет продолжаться в Русском государстве эта несправедливость? – будто бы вопрошал царя Филипп. – Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть законы и право, только в России их нет; во всем мире преступники находят у правительства сострадание, если ищут его, но в России нет сострадания для невинных и праведников» 112 . Особенно трогательно звучит ссылка на опыт и преимущества стран цивилизованной Европы. Само собой, русский митрополит, предстоятель Русской Православной Церкви, такого не мог произнести по определению. Как правило, данный отрывок сопоставляют на предмет сходства с фрагментом речи Филиппа против опричнины, произнесенной в Успенском соборе: «От начала убо несть слышано, благочестивым царем свою им державу возмущати. Ниже при твоих праотец сие бывало, сия, яже твориши, ни во иноязыцех тако обреташеся, якоже помышляеши!» 113 . Из этих слов отчетливо следует, что недовольство митрополита вызвано самим фактом разделения государства на опричнину и земщину, как небывалого в истории, не узаконенного традицией, грозящего «возмущением» страны. В передаче И. Таубе и Э. Крузе, Филипп протестует против отсутствия в России настоящих законов (в европейском их понимании, что и неудивительно) и справедливости. Если разобраться по существу, то смысл высказываний в передаче различных авторов весьма разнится.

Интересно также, что кроме приведенного выше фрагмента, завершающего выступление митрополита, речь представляет собой набор нескольких глав нравоучительного содержания из «Поучения» диакона Агапита и не содержит никакого осуждения политики Ивана IV. Вообще, данная особенность характерна для всех, приведенных в житии обличительных речей. Все они представляют собой пересказ глав сочинения византийского дьякона, повторяющиеся и переходящие из одной речи в другую, в которые весьма искусственно и нелепо вкраплены фразы, обращенные против опричной политики. Выступления Филиппа отличаются некоторой простотой, если не примитивностью. Призывы «престать от таковаго неугоднаго начинания», а также обвинения в том, что царь «не праведная дела творити 114 » встречаются практически в каждой речи святителя. Даже в диалогах царя и митрополита, в ответ на реплики Грозного следуют цитаты из Агапита, что создает ощущение мнимости разговора, поскольку, по сути, Филипп не дает ответа ни на одно высказывание государя.

Подобные несуразности можно объяснить характерными для средневековой русской литературы стилевыми особенностями. По мнению Р.Г. Скрынникова, «сочинение вымышленных речей, соответствующих характеру героя, отвечало издавна сложившимся канонам летописания» 115 . Сказанное можно в полной мере отнести не только к летописным тестам, но и произведениям житийной литературы. Так, В.О. Ключевский сомневался в достоверности агиографических памятников, считая, что «житие и историческое повествование различно относятся к предмету и второе не может брать явления в том виде, в каком дает их первое» 116 . С подобным мнением вполне можно согласиться, учитывая, что «начиная с IX в. основной ценностью для рассказов о жизни и подвигах святых становится не историческая достоверность сообщаемых сведений, а убедительно воссоздание “постепенного растворения лица человека в прославленном Небесном Лике”, пример следования идеалу Христа, в процессе которого происходит освобождение от всего наносного, земного и случайного» 117 .

Из всего вышесказанного не следует однозначного вывода о полной исторической недостоверности агиографической литературы. Однако следует непременно учитывать, что историческая достоверность отходит на второй план, поскольку автор житийной биографии «был призван выявить черты идеального типа в реальной личности», “растворить” индивидуальное в общем. Это неизбежно вело к тому, что для реализации поставленных перед агиографом задач он был вынужден, используя общежитийные каноны, влагать в уста своего героя наиболее подходящие его характеру или некой реальной жизненной ситуации слова. Поэтому, не ставя перед собой задачи подробного освещения проблемы подлинности речей Филиппа (Колычева) в данной работе (хотя проблема, безусловно, нуждается в дальнейшем изучении), позволим себе поддержать точку зрения исследователей, сомневающихся в достоверности выступлений, обличающих Ивана IV.

Как бы то ни было, обстановка в столице в связи с расследованием земского заговора накалялась. Внутреннее состояние Филиппа наглядно демонстрирует грамота в Соловецкий монастырь, датированная 30 января 1568 г. Тревогой и досадой проникнуто послание митрополита. В нем святитель выговаривает монахам за то, что прислали ему мелкую и вялую рыбу. Вероятно, дело было не в рыбе, а в сведениях из монастыря, полученных от Герасима, доставившего святителю рыбу. По всей видимости, посланец мог сообщить митрополиту о конфликте среди монахов. Неслучайно в конце грамоты Филипп обращается к ним с призывом: «Бога ради живите любовно» 118 . Однако призыву этому не суждено было сбыться.

Весной 1568 г. на Соловки прибыла следственная комиссия во главе с Суздальским архиепископом Пафнутием, архимандритом Феодосием и князем Василием Темкиным 119 . Ее целью было «испытати о блаженнем, каково было прежнее житие его». Житие совершенно определенно указывает на то, что комиссия была послана царем по «извещению лживых свидетелей» 120 . Из этих слов агиографа нельзя сделать однозначного вывода, что инициатором и вдохновителем расследования был Грозный. Скорее наоборот, Иван IV был вынужден проверить донос на митрополита и отправить следственную комиссию, главную роль в которой, очевидно, должны были играть лица духовные, поскольку сам предмет разбирательства относился к их компетенции. Князь В. Темкин, названный автором жития «архоном», то есть начальствующим, скорее всего, отвечал за непосредственное осуществление розыскных мероприятий, проводимых прибывшими в составе комиссии детьми боярскими. Кроме того, думается, что, если бы следственная комиссия была опричной, то присутствия столь высокопоставленных иерархов в ней вряд ли было необходимо. Важно отметить, что, по словам агиографа, князь Темкин и архимандрит Феодосий «малоотраднее на святаго вину слагаху. Пафнотий же епископ ни слышати хотяше, еже о святем истину глаголющих» 121 .

Большинство монахов не поддались на провокации и не стали клеветать на Филиппа. Однако нашлись и те, которые, польстившись на щедрые обещания, согласились дать ложные показания. Среди них оказался и новый игумен обители Паисий, польстившийся на обещанный ему сан епископа. Соловецкий летописец сухо отметил, что «игумена Паисею к Москве взяли да десять старцов» 122 . О свидетелях, вызванных для осуждения Филиппа, говорят также И. Таубе и Э. Крузе. По их словам после публичных обличений митрополита царь вызвал ложных свидетелей, показавших, что святитель ведет неподобающую порочную жизнь 123 .

Суд над митрополитом состоялся осенью 1568 г. По словам А.М. Курбского, царь созвал «скверное соборище иереев Вельзевула и проклятый сонм союзников Кайафы» и вступил с ними в соглашение, как Ирод с Пилатом 124 . В исторической науке сложилось мнение о том, суд над Филиппом имел смешанный светско-духовный характер. А.А. Зимин, опираясь на текст «Жития св. Филиппа», пришел к выводу, что «суд над Филиппом состоялся на импровизированном заседании Земского собора». С.О. Шмидт вслед за А.А. Зиминым в своем исследовании о сословных совещаниях XVI в. также привел сведения о «соборе», осудившем митрополита 125 . Р.Г. Скрынников, ссылаясь на свидетельство И.Таубе и Э. Крузе, полагает, что для разбирательства дела Филиппа государь созвал вместе «Боярскую думу и священный собор» 126 . В работах последнего времени историки по-разному оценивают данное событие. В.А. Колобков убежден, что судьба митрополита была решена «произвольной волей московского самодержца, опиравшегося на ложные обвинения опричной думы», в то время как В.В. Шапошник склоняется к мысли о духовном характере суда, низложившего Филиппа 127 . Помочь с большой долей вероятности установить истинные подробности развернувшейся драмы могло бы «Дело митрополита Филиппа», которое в конце XVI в. хранилось в Царском архиве среди прочих опальных дел 128 , однако потом таинственно исчезло, как и многие другие документы периода опричнины.

Во всяком случае, доподлинно известно, что в конце августа 1568 г. в Москву отправился второй человек в русской церковной иерархии новгородский архиепископ Пимен, который, по всей видимости, и должен был возглавить суд 129 . Дальнейшее развитие событий отражено в источниках крайне противоречиво. Согласно житию после возвращения в Москву члены следственной комиссии «поставиша пред царем лжесвидетелей и ложныя и многосмутныя свои свитки положиша». Царь же, «слышав сия книги… повеле пред собою и пред боляры почести» и решил самовластно изгнать Филиппа с митрополии «ни мало пожда, ни со оклеветающими его постави». Для этого он послал А. Басманова с воинами в церковь, где они зачитали митрополиту обвинения, сорвали рясу, посадили на «возило» и повезли из города, «ругающеся» и издеваясь над ним. Народ, провожая его, плакал. Филипп их благословил и произнес небольшую речь. В ней нет ни слова о царе, зато есть следующее интересное высказывание: «Се есть нам казание любително, греховным нашим струпом на исцеление. Не от чюжих бо, но от своих, да примем от них всякия скорби радостно, яко же им годе» 130 . Данные слова, конечно, могут быть истолкованы по-разному, но, любом случае, использования святителем множественного числа явственно свидетельствует о том, что под «своим» понимается либо не Грозный, либо не он один. По всей видимости, редактор жития попытался возложить всю вину на царя, однако у него это не очень получилось.

Из текста жития следует, что лишенного сана митрополита по приказу царя привели «в епископию пред свидетели его». Здесь с обвинениями против святителя выступил Паисий, «многосоставныя на святого речи изнесе». Р.Г. Скрынников на основании данных раннего Соловецкого летописца, где говорится, что «в лето 7077-го (1568–1569) игумена Паисею и иных старцов розослали по манастырем», подверг сомнению факт выступления свидетелей 131 . Однако из слов летописца нельзя сделать однозначный вывод о том, что Паисия и монахов разослали по разным монастырям до или во время суда над Филиппом, а не позже.

В ответ на обличения игумена Филипп произнес небольшую речь, в которой современный исследователь увидел некоторое противоречие 132 . Действительно, в начале выступления святитель словно благословляет выступление своего ученика: «Благодать Божия в устну твоею, чадо», указывая, впрочем, на что именно благословляет: «яко уста льстива отверзоша на меня». Филипп допускает возможность негативной оценки своей жизни на Соловках, но настаивает на том, что поступал так не ради суеты или какого-либо вреда: «Аще ли что явлюся недостаточествуя достойна, да не вотщете кий». Однако затем тон высказываний митрополита меняется. Обращаясь к своему противнику, он обличает его: «Не весе ли глаголющее Божие слово: “Аще кто речет брату своему – «юроде», – повинен есть геене огненей” (Мф. 5: 22). Аще и подщался еси вяще сея власти похитити и сея нечестне гонзнеши (т.е. достигаешь. – И.Т.). Не мое бо есть слово, се Писанию глаголющу: “Якоже что сеет человек, то и пожнет!”» (Гал. 6: 7). По словам агиографа, в результате слов Филиппа среди участников судилища «многу убо смятению бывшу», а в Колычевской редакции жития и в Троицком списке Тулуповской добавлено: «пред царем» 133 . Здесь возникает еще одно логическое противоречие: если суд над митрополитом был подстроен царем и опричниками, то, что могло смутить архипастырей церкви, если бы они были на стороне Филиппа и знали о ложности обвинений?

Составитель Колычевской редакции попытался уйти от противоречия, полностью исключив нейтральную часть выступления Филиппа, а также вложив в его уста прямое указание на предательство Паисия и цену этого предательства: «Безумнее, вскую еси ков на меня меня скова. Игуменства еси отбыл, а владычества не дошел». Однако по-прежнему остается непонятным, что же могло так смутить присутствовавших на суде архиереев.

Житийный сюжет о низвержении митрополита заканчивается очередной обличительной речью Филиппа в адрес царя, практически слово в слово повторяющей его предыдущие выступления, вызвавшей гнев Ивана IV, который «повеле предати блаженнаго воином суровым». Таким образом, получается, что царь дважды согнал Филиппа с митрополии и оба раза собственным волевым решением: один раз во время светского суда «пред собою и пред боляры», а другой в присутствии высших духовных чинов.

Несколько по иному описывают низложение Филиппа И. Таубе и Э. Крузе. По их словам, после публичных обличений митрополита царь вызвал ложных свидетелей, показавших, что святитель ведет неподобающую порочную жизнь. Потом Грозный вызвал представителей всех духовных и светских чинов, потребовав отрешить Филиппа от сана, привлечь к публичному суду и приговорить к смерти. Однако митрополит сам явился к царю, где произнес оправдательную речь, заявив, что его нельзя упрекнуть ни в одном пороке (?!), и объявил о добровольном сложении сана. Царю не понравилось, что святитель уходит сам. Он лукаво объявил духовенству, что не желает решать такие важные дела, хорошенько не обдумав, поэтому митрополит должен вновь надеть свое облачение и совершить богослужение в день св. Михаила. Когда царь узнал, что Филипп склонился на сильные убеждения духовенства, то приказал своим опричникам во главе с Малютой Скуратовым ворваться в церковь во время богослужения в «день св. Михаила» (8 ноября. – И.Т.) сорвать с него мантию и избить. Когда это произошло, тиран хотел убить и сжечь Филиппа, но духовенство упросило его даровать святителю жизнь.

Новгородская летопись сообщает, что «месяца ноябрь в 4 день, Филипп[п]а митрополита и[з] святительского сану свергоша, на Мос[к]ве, в четверток, и жил в монастыре у Николы у Старого». И. Таубе и Э. Крузе утверждают, что акт низложения произошел в ходе церковной службы в Успенском соборе «в великий праздник, в день св. Михаила», то есть 8 ноября. Вместе с тем, очевидно, что осужденный митрополит ни при каких обстоятельствах не мог появиться в кафедральном соборе, а, следовательно, в праздник св. Михаила митрополит служил литургию, оставаясь в сане первосвященника. Кроме того, весьма недобросовестными представляются сведения И. Таубе и Э. Крузе о том, что митрополит склонился на убеждения духовных чинов отслужить еще одну службу, прежде чем сложить с себя сан. По справедливому замечанию В.А. Колобкова, «услышать подобные просьбы от лиц, только признавших митрополита виновным в “порочной жизни” было бы крайне удивительно». Недостоверность известий И. Таубе и Э. Крузе о конфликте царя и митрополита Б.Н. Флоря связывал с тем, что эти ливонские дворяне, возвышенные царем и принятые в опричнину как иноверцы не могли присутствовать на православном богослужении или на собраниях с участием православного духовенства.

По всей видимости, показания лжесвидетелей «порочной» жизни митрополита на Соловках вынудили Грозного передать дело на рассмотрение церковного суда, поскольку обвинения против Филиппа не носили политического характера и должны были стать предметом внутрицерковного разбирательства. В этом, кстати, заключается еще одна странность ситуации. Если между царем и митрополитом действительно возник конфликт ввиду неприятия Филиппом казней, и он на самом деле выступил против опричнины, то гораздо проще, а главное легитимно, было поднимать вопрос о низложении святителя по причине нарушения данного им при поставлении на митрополию письменного обязательства о невмешательстве в опричнину. Тем более, если обличительные речи были на самом деле произнесены Филиппом, да еще и при многочисленных свидетелях.

Видимо, факт передачи дела на рассмотрение церковного суда и получил отражение в сочинении И. Таубе и Э. Крузе, правда, в весьма искаженном виде. Таким образом, есть все основания полагать, что именно духовенство вынесло решение о лишении Филиппа (Колычева) сана митрополита, что дало А.В. Карташеву повод назвать Собор, осудивший Филиппа, позорнейшим из всех, какие только были на протяжении всей русской церковной истории.

После лишения сана митрополит был сослан в Тверской Отроч монастырь. Однако в заключении опальный священнослужитель прожил недолго. По словам Курбского, царь послал к Филиппу своего служителя, приказав попросить у низложенного митрополита благословение и простить его, обещая в качестве награды возвратить святительский сан. Вместо этого царский палач, обличаемый праведным старцем, задушил Филиппа подушкой. И. Таубе и Э. Крузе назвали имя царского посланника. Им оказался Малюта Скуратов, получивший наказ задушить Филиппа и выбросить его мертвое тело в Волгу. При этом Курбский сопроводил сцену удушения репликами главных лиц этой драмы. Стоит лишний раз напомнить, что Курбский к данному моменту пять с лишним лет находился на территории другого государства и не мог быть свидетелем смерти Филиппа. Житие также передает разговор палача и жертвы. Малюта попросил святителя благословить царя «идти в Великий Новград», в ответ Филипп призвал своего убийцу делать то, зачем он сюда пришел и прочел молитву, после чего и был задушен. Скуратов же выйдя из кельи (где, скорее всего, находился наедине с митрополитом) «нача глаголати к настоятелю обители тоя и приставником, яко небрежением вашим Филипп митрополит умре от неуставного зною келейнаго». После чего Малюта приказал похоронить святителя, дождался погребения и уехал.

Возникает закономерный вопрос: чем мог помешать царю опальный первосвятитель? Поднять антигосударственное восстание? Еще раз возглавить оппозицию царю? Или оставить после себя мемуары, обличающие неправедность Грозного, страдавшего от страха или навязчивой идеи запятнать свое честное имя в глазах потомков, и с этой целью собственноручно редактировавший официальную летопись за последние четверть века, да настолько увлеченно, что забыл (или постеснялся?) сохранить для потомков «правильную» историю своего правления. В этих словах нет иронии. Серьезные исследователи, доверяя показаниям предателей и шпионов, зачастую отходят от попыток понять подлинный смысл тех или иных поступков, сводя их объяснение к неподдающейся формализации логике безумного тирана. Вместе с тем, история как наука немыслима без соотнесения доступных исследователю фактов с особенностями внутреннего строения и логике жизни изучаемого общества. Для традиционных обществ единственной и естественно им присущей является логика, выстраиваемая на основе норм и принципов конкретных религий. Для России эпохи Ивана Грозного такой религией, безусловно, является Православие. Поэтому единственно корректной, с научной точки зрения, и объективной шкалой оценки событий изучаемого периода, не требующей оговорок, выступает их соответствие требованиям православной веры.

Важно определить был ли конфликт царя и митрополита вызван противостоянием светской и духовной властей или дело было в столкновении Ивана IV и Филиппа Колычева как двух людей, имевших различные представления о тех или иных реалиях общественной жизни средневековой Руси. Так, в частности, Р.Г. Скрынников полагает, что «столкновения между высшей светской и духовной властями каждый раз вызваны частными, а не общими причинами, не вытекают из природы самих учреждений». Напомним, что в обязанности светской власти согласно теории «симфонии властей» входит попечение о делах земных: охрана государства от внутренних и внешних врагов, обязанность защиты веры и проведение политики, которая не противоречит Канону. Светской власти также категорически запрещается вмешательство или любые попытки изменения основ вероучения. По словам Н.В. Синицыной, принцип «симфонии» во второй половине XVI в. сохранял всю полноту нормативного значения, несмотря на неоднократные нарушения в практике реальных взаимоотношений. Он также допускал определенные вмешательства одной власти в действия другой: «печалование за опальных со стороны духовенства, обличение светской власти за беззаконие и неправду, и наоборот, упреки в адрес духовенства за отступление от Предания в учении или жизненной практике». Под беззаконием и неправдой в данном случае необходимо понимать как раз попытки власти проводить политику или принимать законы, нарушающие или изменяющие основы христианского вероучения.

Рассмотренные выше конкретные факты правления Грозного в период святительства Филиппа могут однозначно свидетельствовать о том, что норм и запретов, предусмотренных светским или церковным законодательством, Иван IV не нарушал. Применительно к позднейшим годам его правления, может быть и можно поставить вопрос о соответствии царя принципам благочестия в личной жизни (хотя общепринятая точка зрения о женах самодержца явно нуждается в более глубоком рассмотрении и уточнении), но в указанный период об этом не может быть и речи. Расследование государственной измены, являющейся одновременно и преступлением против веры, входит в обязанности и компетенцию светской власти.

В данном случае, по мнению В.А. Колобкова, «стремление показать невиновность лиц, заподозренных государем в измене, толкнуло церковь к вмешательству в ход опричного следствия». Филипп был вынужден доказывать невиновность подозреваемых в измене. Если это действительно так, то впору крайне осторожно задаться вопросом, не является ли подобное вмешательство вторжением в компетенцию светской власти? Задача церкви – забота о нравственности и благочестии душ пасомых, чтобы люди, по выражению К.П. Победоносцева, «среди земного града и земной семьи, соделались не совсем недостойными вступить в град небесный и в небесное общение». «Печалование» осуществлялось в отношении виновных лиц, то есть тех, чья вина была доказана, когда служитель церкви, не обязательно, кстати, ее глава, просил государя «отдать» опальному его «вину». Таким образом, право «печалования» не предусматривает возможности доказательства невиновности опального, оно призвано облегчить его участь. Доказывать виновность/невиновность лиц, заподозренных в государственных преступлениях, не входит в обязанность и компетенцию духовной власти.

Однако едва ли у нас есть какие-то основания, чтобы заподозрить святого Филиппа в нарушении принципа «симфонии». Как уже отмечалось выше, обличительные речи святителя, весьма несуразно, а подчас и нелогично составленные, оставляют серьезные сомнения в том, были ли они произнесены на самом деле. Несомненно другое. Даже В.А. Колобков, считавший, что Филипп был лишен сана «произвольной волей московского самодержца», с удивлением отмечал, что в 1566 г. при поставлении соловецкого игумена поддержала вся Церковь, в то время как в конце 1567 г. (при первом выступлении митрополита против опричного произвола, а затем и в 1568 г.) его не поддержал никто. Почему? Неужели иерархи церкви испугались за собственную жизнь? Во всяком случае, боязнь царского гнева действительно не помешала им поддержать Филиппа, добивавшегося смягчения режима перед поставлением на митрополию, и способствовала принятию царем выдвинутых условий. Грозный не осмелился идти против твердой позиции всего высшего духовенства, даже если и был способен и готов к этому.

Важно понимать, что традиционные общества, как общества религиоцентристские, базировались на абсолютной истине не в условном, переносном смысле, а как на объективной реальности определявшей и детерминировавшей все сферы человеческой жизни. При этом совершенно очевидно, что абсолютная истина не может не быть репрессивной, не теряя своего статуса и не превращаясь в условную фигуру. Поэтому самыми тяжкими считались преступления против веры и церкви как хранительницы ее. Именно этим объясняется непримиримость одного из самых почитаемых на Руси отцов церкви Иоанна Златоуста, проповедника любви и смирения, которого никак нельзя отнести к грубым, суровым воинам, в отношении богохульников: «Если ты увидишь, что кто-нибудь на улице или на площади хулит Бога, подойди и сделай ему внушение. Если нужно будет ударить его – не останавливайся… Если повлекут тебя в суд, иди и смело скажи, что он похулил Царя Ангелов, и если следует наказывать хулящих царя земного, то тем более оскорбляющих Бога. Пусть узнают распутники и развратники, что они должны бояться рабов Божиих». А потому борьба с отступниками от веры, хулителями ее, входила в круг обязанностей традиционных правителей. Наказывать преступников не прихоть, а долг правителя.

Тем не менее, в начале XVI в. Иосиф Волоцкий высказал мысль о том, что подданные свободны от подчинения неблагочестивому правителю. Преподобный пишет: «Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего – неверие и хула, - такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель. <…> И ты не слушай царя или князя, склоняющего тебя к нечестию или лукавству, даже если он будет мучить тебя или угрожать смертью. Этому учат нас пророки, апостолы и все мученики, убиенные нечестивыми царями, но не покорившиеся их повелению». Долг любого христианина, тем более служителя Церкви Христовой, отстаивать истину, в том числе и перед неблагочестивым правителем, даже перед угрозой смерти, что и продемонстрировал Филипп, вне зависимости от того, по чьей вине пострадал. Как мы видели, ничего подобного в случае с Филиппом не произошло.

Высшее духовенство безропотно позволило «тирану» оклеветать и лишить сана неугодного первоиерарха. Почему? Не кроется ли в этом очередная из множества загадок правления первого русского самодержца? Можно ли взаимоотношения царя и митрополита вообще определить как конфликт? Дело в том, что «Житие св. Филиппа», на наш взгляд, представляет собой собрание частей, отличающихся по смыслу и идеологической направленности. В тексте отчетливо прослеживаются две мало связанные друг с другом линии. Согласно первой, видимо, более ранней по времени составления, Филипп стал жертвой заговора в среде высшего духовенства и боярства, которым удалось убедить царя в отсутствии лояльности со стороны митрополита к проводимой им политики. Второй смысловой пласт имеет, по всей вероятности, позднейшее происхождение, когда, по выражению А.П. Приклонского «страшное время Грозного уже успело окутаться роем измышленных сказаний и цветистые вымыслы уже брали верх верх над позабытой действительностью».

В тексте автор жития несколько раз совершенно четко и недвусмысленно указывает на противников митрополита. Оппонентами Филиппа, «делы же предатели и злобе пособницы», агиограф называет Пимена Новгородского, Пафнутия Суздальского, Филофея Рязанского, а также царского духовника Евстафия, который «непрестанно, яве и втай, наносяше речи на страстотерпца». Нетрудно увидеть среди указанных лиц Суздальского владыку Пафнутия, столь усердствовавшего при сборе клеветы на Филиппа на Соловках. Но можно ли считать, что он и есть главный оппонент Филиппа? Едва ли это так. Среди названных агиографом архиереев есть более подходящая кандидатура. Второе место в русской церковной иерархии после митрополита Московского занимал архиепископ Новгородский. Нередко бывало, что пустующую митрополичью кафедру, занимал именно Новгородский архиепископ. Такой путь, в частности, проделал митрополит Макарий. Мог его проделать и архиепископ Пимен, после того как митрополит Афанасий добровольно ушел на покой. Однако новым предстоятелем Русской церкви был избран игумен Соловецкого монастыря, находившегося на территории Новгородской епархии. Таким образом, Филипп, сам того не желая, мог перейти дорогу своему епархиальному архиерею.

Данное предположение находит несколько подтверждений в тексте «Жития св. Филиппа». Первый эпизод связан с клеветой на митрополита. По словам агиографа, «анагност» (чтец) домовой митрополичьей церкви по имени Харлампий обвинил Филиппа в «содомском грехе». Воспользовавшись ложными сведениями, полученными от молодого клирика, Новгородский архиепископ поспешил обвинить митрополита в неблагочестивом поведении. Филипп, сразу поняв причину и источник клеветы, обратился к Пимену со словами: «И тщишися чюжий престол восхитити, но и своего помале извержен буди». В этих словах митрополит указал на цель клеветнических обвинений, спровоцированных Новгородским владыкой, а также на бесплодность его попыток занять место предстоятеля церкви.

Самое интересное, что в речах Филиппа обвинение в желании «чюжий престол восхитити» встречается дважды. Второй раз относится к тому самому противоречивому выступлению, обличающему нового Соловецкого игумена Паисия. На наш взгляд, противоречие решается довольно просто. Наличие в речи Филиппа двух взаимоисключающих частей может быть объяснено тем, что они адресованы разным людям. Первая, нейтральная часть, действительно сказана митрополитом в адрес Паисия. Несомненно, Филипп не мог не понимать, что Паисий клевещет на него по чьему-то наущению, проявив слабость и не устояв перед искушением, а быть может, и перед угрозами. Вторая же часть выступления, вероятно, адресована тому, кто заставил Паисия клеветать на Филиппа, то есть главному противнику митрополита. Подтверждением тому могут служить слова митрополита: «Аще и подщался еси вяще сея власти похитити и сея нечестне гонзнеши (т.е. достигаешь. – И.Т.)». Здесь звучит упрек в желании нечестным, обманным путем («восхитити и сея нечестне гонзнеши») достигнуть большей, нежели имеется, власти («подщался еси вящее сея власти…»). Вряд ли это могло быть сказано в адрес Паисия, который действительно желал большей власти, надеясь стать епископом. Однако едва ли достижение им владычества, пусть даже путем клеветы на Филиппа, может быть определено с помощью слова «похитити», как раз уместней было сказать «гонзнеши». Паисий не собирался похищать чью-то власть, он лишь хотел достичь ее ценой обмана, оклеветав своего учителя. В то время как Пимен Новгородский для достижения митрополичьего сана действительно должен был устранить с пути конкурента в лице Филиппа. О чем святитель открыто и недвусмысленно сказал в лицо архиепископу. Именно данное обстоятельство и вызвало замешательство иерархов перед царем.

Если бы Паисий действовал по приказу царя, то, скорее всего, получил бы епископский сан. «Запуганное» духовенство едва ли осмелилось бы перечить царю. Вместо этого, источники однозначно говорят, что Паисий не только не был возведен в сан епископа, но и лишился игуменства, так как был сослан по приказу царя вместе с другими участниками позорного осуждения Филиппа. Произойти это могло только в том случае, если Грозный, раскрыв замысел заговорщиков, отправил их восвояси. Этот же факт опровергает возможное предположение о том, что царь просто убирал ненужных свидетелей. Обычно свидетелей злодеяний не оставляют в живых, чтобы они никому не могли рассказать о том, что знают. И тем более не рассылают по различным монастырям, центрам грамотности и образованности, чтобы они могли там поведать о причине своего появления.

Если верить житию, Грозный узнал о заговоре в среде высшего духовенства, в результате которого был оклеветан и низложен митрополит, и наказал всех его участников. По словам агигорафа, «последи бо уведе царь, яко лукавством сложишася на блаженнаго Филиппа. Изыскав убо известно, повеле их изгнати по различным странам. <…> Соловецкаго монастыря игумена Паисею во остров Валаамский заточити повеле и, иже с ним, единомысленников по иным странам розослати повеле. Филофея ж[е], епископа рязанского, из сану изверже, внегда же возвратитися от Великаго Новаграда». С «новгородским делом» связано и наказание, постигшее архиепископа Пимена. Однако вряд ли может вызывать сомнение, что царь припомнил владыке и его активное участие в низложении Филиппа. В течение почти целого года Пимен, очевидно, не вызывал у царя никаких подозрений. Но расследование «изборской измены», вылившейся в «новгородское дело», убедило Грозного в существовании заговора, в котором оказались замешанными Владимир Старицкий и Пимен Новгородский. По весьма вероятному предположению митрополита Иоанна (Снычева), в этих условиях опальный митрополит становился опаснейшим свидетелем, способным помочь царю в разоблачении заговора, и его решили убрать. Приехавший за благословением на поход Малюта Скуратов-Бельский уже не застал святителя в живых. Это, однако, не помогло Пимену: «И вину изыскав на архиепископа Новгородцкаго Пимина, – говорится в житии, – и приложи и се, еже негодова на блаженнего Филиппа, на Веневу в монастырь святаго Николы заточити повеле». Косвенно предположение митрополита Иоанна (Снычева) подтверждает судьба Стефана Кобылина, бывшего приставом у низложенного святителя в Твери, от которого митрополит терпел «досаждение». Царь, по словам агиографа, «не попусти же и тем, иже святаго в приставстве оскорбившеи, но вскоре месть сотвори. Стефана Кобылина, в черныя ризы облече, во остров Каменной изгнание сотвори».

О наказаниях, постигших виновников низложения Филиппа (Колычева) сообщают и другие источники. Вот что пишут об этом Четьи-Минеи за январь, в день памяти митрополита Филиппа: «Царь... положил свою грозную опалу на всех пособников и виновников его (митрополита) казни. Несчастный архиепископ новгородский Пимен, по низложении с престола, был отправлен в заключение в Веневский Никольский монастырь и жил там под страхом смерти, а Филофей Рязанский был лишен архиерейства. Не остался забытым и суровый пристав святого – Стефан Кобылин: его постригли против воли в монахи и заточили в Спасо–Каменный монастырь на острове Кубенском. Но главным образом гнев царский постиг Соловецкий монастырь. Честолюбивый игумен Паисий, вместо обещанного ему епископства был сослан на Валаам. Монах Зосима и еще десять иноков, клеветавших на митрополита, были также разосланы по разным монастырям, и многие из них на пути к местам ссылки умирали от болезней. Наконец, как бы в наказание всей братии, разгневанный царь прислал в Соловки чужого постриженника — Варлаама, монаха Белозерского Кириллова монастыря, для управления обителью».

Интересно также, что Соловецкий летописец конца XVI в. (составленный в 1590–е гг., то есть в одно и то же время, в одном и том же месте с составлением «Жития св. Филиппа») ни о каком конфликте, а тем более об убийстве митрополита по приказу царя нет ни единого слова. Тогда как, если бы конфликт имел место в действительности, сведения о нем непременно нашли бы отражение в провинциальном летописном источнике. Для подобных выводов имеются определенные основания. Если летопись и житие действительно были составлены в одном месте приблизительно в одни и те же сроки (в 1590-е гг.), то совершенно логично предположить, что они должны содержать схожую (если не идентичную) информацию о столь важном для монастыря событии. Однако, как уже было сказано, Летописец Соловецкого монастыря не содержит упоминания о конфликте между царем и митрополитом. Примечательно также, что поздний Летописец Соловецкого монастыря указывает, что «гнев был государев на монастырь за Филиппа митрополита». И хотя для современного исследователя остается неясным – за что был гнев: то ли за клевету на Колычева, то ли за то, что тот провел здесь много лет (?!), на наш взгляд информация носит вполне исчерпывающий характер, несмотря на свою краткость.

Характерно также, что кроме И. Таубе и Э. Крузе и князя А.М. Курбского сведения о конфликте между Иваном IV и Филиппом (Колычевым) присутствуют только у Г. Штадена, да и то ограничиваются одной единственной фразой: «Митрополит Филипп не мог долее молчать в виду этого [казней по делу о земском заговоре 1567 г. – И.Т.]. Он добром увещевал великого князя жить и править подобно своим предкам. И благодаря этим речам добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжелых цепях». Об убийстве святителя по приказу царя во время похода на Новгород немец-опричник не упоминает вовсе. Ни слова не говорит о конфликте даже такой известный выдумщик и клеветник, как А. Шлихтинг.

Таким образом, есть основания полагать, что никакого конфликта между царем и святителем в действительности не было, тогда как имел место заговор против Филиппа в среде знатного боярства и высшего духовенства, сумевших оклеветать главу церкви и убедить государя в его виновности.

г. Челябинск

 
По теме
Совсем скоро Кавказский заповедник отметит свой столетний юбилей. Без исключения, все любители заповедной природы и Кавказского заповедника могут поздравить уникальный,
Сегодня свой день рождения отмечает заведующий Таманским музейным комплексом Ю.В.
Эмир Кустурица Фото: фонд «Вольное дело» Сербский режиссер и музыкант Эмир Кустурица рассказал, что планирует снимать свой новый фильм «Инженер легких прогулок» на черноморском курорте.
Тепло «Семейного очага» Объявление 2024 года Годом семьи — это важное событие для нашей страны, еще один шаг на пути к укреплению семейных ценностей.
Быть достойными памяти героев В апреле, в преддверии Дня Победы, в России вступает в силу закон, упрощающий порядок ремонта памятников Великой Отечественной войны.
«Родная Кубань» – главный и единственный литературно-исторический журнал Краснодарского края.
На фасадах домов и опорах мостов в Сочи появились новые муралы Наталия КОЖЕВНИКОВА Фото: t.me/KalininaSvetlana_Vladimirovna Коллекцию городских муралов города Сочи пополнили новые произведения настенной живописи.
КУБАНЬ – КРАЙ СИЛЬНЫХ, УМНЫХ, ТРЕЗВЫХ! В учреждениях молодежной политики ГБПОУ КК «Апшеронский техникум автомобильного транспорта и сервиса» (г.
В память о погибших в Великой Отечественной войне жители поселения вместе с администрацией и казаками Ахтанизовского ХКО высадили в сквере Памяти молодые деревья.
В Краснодарском музее имени Коваленко 4 апреля состоится лекция «Данте и его трагедия» от местного образовательного проекта «Культпросвет» (12+) Программа: У нас есть Божественная комедия, у Данте есть его трагедия.
В Краснодарской филармонии имени Пономаренко 3 апреля состоится концерт Rock evolution (6+) Музыканты проекта InMusica подготовили для зрителей программу, в которую вошли композиции групп AC/DC, Metallica, Queen, Nirvana,
   Всемирный День театра на отделении сельского хозяйства и строительных технологий Ейского полипрофильного колледжа прошел 27 Марта.
Фото: admkrai.krasnodar.ru Об этом губернатор Краснодарского края Вениамин Кондратьев сообщил на встрече с творческими коллективами, которая прошла сегодня, во Всемирный день театра, в «Премьере» на Стасова.
Творческое объединение «22» приглашает краснодарцев 31 марта посмотреть и обсудить фильм «Четыреста ударов» (16+) Дебютный полнометражный фильм Франсуа Трюффо 1959 года во многом автобиографический.
В Краснодаре 28 марта откроется выставка «Новые поступления музея. 2015-2023» (6+) Представлены произведения, поступившие в коллекцию художественного музея имени Коваленко за последнее десятилетие.
Вековой юбилей сегодня отмечает участница Великой Отечественной войны Александра Михайловна Крылова из станицы Владимирской Лабинского района.
Алеся Духнай отчиталась о работе за пять лет - Газета Трибуна Алеся Духнай отчиталась о работе за пять лет Глава и председатель Совета Первореченского сельского поселения выступила с докладом перед депутатами и жителями села.
Газета Трибуна
Форум прошел с пользой - Газета Заря Кубани Сегодня программа Всекубанского форума приемных семей в Сочи была насыщенной.
Газета Заря Кубани
История моей семьи - Газета Трибуна История моей семьи В Год семьи, объявленный Владимиром Путиным, президентом России, еще раз осознаешь ценность сохранения исторической памяти о своих предках, родных и близких людях.
Газета Трибуна